Феликс Чуев. "Крылатая книга"

"Крылатая книга" Феликса Чуева  - это стихи о лётчиках, от первых авиаторов до пилотов конца 20 века.

Немного о поэте:

"Феликс Иванович Чуев (04.04.1941 – 02.04.1999) – советский поэт, писатель, публицист. Родился 4 апреля 1941 года в г. Свободный Амурской области в семье лётчика.
После окончания средней школы в Кишинёве поступил в Чугуевское военное авиа училище лётчиков, но вскоре по состоянию здоровья был комиссован и сдал экзамены на физика – математический факультет Кишинёвского государственного университета.
Через год перевёлся в Московский энергетический на факультет автоматики и вычислительной техники, который окончил в 1964 году.

Феликс Чуев через всю свою недолгую жизнь пронёс знамя верности традициям своего отца и героическому поколению фронтовиков – патриотов.
Тема авиаторов стала определяющей для всего творчества Феликса Чуева. Печататься будущий поэт начал в 11 лет.

В 20 лет написал свою первую книгу стихов «Год рождения 41-й»"
Подробнее можно найти здесь: https://www.stihi.ru/2018/10/12/2502

Предлагаем вам подборку из "Крылатой книги" Феликса Чуева

---

Те, в круглых шлемах и кожанках тертых,
те, гатчинские, качинские, те,
с «Георгием» на бравых гимнастерках,
скользящие по тонкой высоте,

те, что рисково пробовали крылья
в неведомой стихии роковой,
они друг другу молча говорили:
— Ведь мы же авиаторы с тобой!

В больших очках, в комбинезонах грубых
готовый к небу вытянулся строй
в разбуженных зарей аэроклубах,
июньской протараненной зарей.

Она не гаснет в память о ребятах,
которым выпал тот вселенский бой.
Помянем, друже, молча всех крылатых —
ведь мы же авиаторы с тобой!

Пусть грезит память гордая в потомке
о жесткой и жестокой синеве
на пламенем приглаженной бетонке,
на звездами обласканной траве.

1978

Картина неба

Ни одной зарубки в небе,
никаких следов.
Синевы великолепье
в рамке облаков.

Кто-то там прошел однажды,
только б заглянуть,
кто-то долго и отважно
отшагал весь путь.

Мы живем под этой грустью,
радуясь весне.
Гуси-лебеди над Русью
машут в вышине.

И когда сверкнет зарница,
там на миг видны
в серебристой рамке лица
соколов страны.

Самых славных и безвестных,
самых дорогих...
В этом небе им не тесно,
и Земле средь них.

1985

--1-- petr-nesterov и taran-nesterova_po-ris-arceulova ---
Гатчина

Словно доблести лучик
от погон золотых,
это слово «поручикъ» —
из небес, не из книг.

Над прохладным простором
он парит высоко,
с аппаратом «ньюпором»
совладает легко.

А закончится тяжко,
вскинув аэроплан,
что казацкую шашку,
над врагами — таран!

Мы для мира загадочны —
и сердца и умы.
Мы из Гжатска и Гатчины,
дети Гатчины мы!

Там родник авиации,
красота высоты.
Цвет мечтающей нации
проявил там черты.

Свет больших обобщений
мне открылся отсель.
Пушкин знал, что он гений,
а пошел на дуэль.

Эти дети России
не меняли дорог,
и от злой дистрофии
умирали, как Блок.

И профессор неловкий,
с золотой головой,
шел на танки с винтовкой
под осеннею Мгой.

И не можем иначе мы,
и выводим талант,
как поручик из Гатчины,
на победный таран!

1970

Вечный летчик

Вы видали в небе тучку,
вы видали на земле
золотистый, самый лучший
отблеск солнца на крыле?

Над поляной или сопкой,
над арбузною водой
вы видали след высокий,
белый след над головой?

То дорогами столетья,
понимая свой удел,
одинокий, как бессмертье,
Вечный Летчик пролетел...

Профиль резок на мгновенье
и недвижен на века,
и на ручке управленья
неотрывная рука.

Белый шрам на ней когда-то
возле Царского Села
врезал немец-авиатор —
первая война была.

И отметина другая
чуть над шарфиком видна —
то ли пуля самурая,
то ли финская война.

И четыре года чистых,
и осколок у виска,
и четыре серебристых
из-под шлема волоска.

Не зачисленный в приказы
повышений и наград,
не вернувшийся на базу
строгой памяти солдат,

весь заштопанный, летает,
как немой укор войне,
и безмолвно помогает
справедливой стороне.

Нет на нем ни свежей раны
и морщинок — ни следа,
потому что слишком рано
вечные набрал года.

Потому что в этом мире
только войны видел он.
За два, за три, за четыре
каждый год ему зачтен.

Он без отдыха-отбоя
беспосадочно кружит,
беспощадною петлею
над неправым виражит.

В старой куртке, в шлемофоне
весь затянутый, прямой
и на светлом небосклоне
по-отцовски молодой.

Только глаз его не видно —
то ли выцвели зрачки,
то ли отблески кабины
на огромные очки...

Рассыпаются по небу
войны, как метеорит.
Спит недружная планета.
Просыпается, гудит.

Там, где огненные точки
прожигают шар земной,
возникает Вечный Летчик,
словно Совесть над Землей.

1969

 

Подкатывает море с интересом,
и салютует волнами прибой.
Здесь на подпорках пляжные навесы,
как самолеты первой мировой.

Не органичен образ, понимаю,
зато не ограничен он землей,
и, как ни давит суетность земная,
над ней околыш неба голубой.

И, чтоб мое работало сравненье,
чтоб и ему — летанье по плечу,
возьму и посреди стихотворенья
на пляже том пилотов размещу —

в Галиции погибших, на Карпатах,
давно забытых прессой и молвой, —
да, самых первых воинов крылатых,
да, ангелочков первой мировой.

Конечно, та война несправедлива,
но я пишу не очерк, не статью
и под салют прибойного залива
на берегу от неба отопью.

Там хорошо. Там чувства не устали.
Оттуда, вдоль протянутой руки,
по морю, как по тонкому дюралю,
чеканит дождь заклепок бугорки.

Там самолетик, розовый, как льдинка,
восходит, славу новую чертя,
и вертится планета, как пластинка,
под тоненькой иголочкой дождя.

1979

 

13 октября 1929 года - Впервые в истории советский самолёт появился в небе над Америкой. Советский экипаж на АНТ-4 "Страна Советов" в составе С.А. Шестакова, Ф.Е. Болотова, Б.В. Стерлигова и Д.В. Фуфаева, совершая перелёт по маршруту Москва - Нью-Йорк, долетел до Сиэтла.

 

Не золоту, а сердцу на потребу —
и не было достойней ремесла —
мою страну воспитывало небо,
и вместе с небом Родина росла.

Все больше неба люди отнимали,
все выше крыши каменных домов,
но синева, торжественно немая,
цвела раздольным пастбищем умов.

Она звала и лучшим говорила,
что будущее старенькой Земли
не на земле, магнитной и бескрылой:
— Выдумывайте, стройте корабли!

...Когда машина загребает воздух
и на куски ломает синеву,
и с плоскости соскальзывают звезды,
я твердо знаю, для чего живу.

Моя страна, земли тебе хватало,
корысть какая — налетаться всласть!
Страна моя, ты первой начинала
и первой выше неба вознеслась.

Да будет светел каждый твой поступок,
как белый след высотных кораблей,
да будет мир признателен и чуток
к тому, что ты свершила для людей!

1971

 

Изгладится,
забудется,
сотрется
немало из того, что берегли.
Лишь память нестареющего солнца
согреет корни матери-Земли.

Слетит с небес иное беспокойство
к мальчишкам новым,
к старым площадям
и улыбнется юное геройство
округлым, допотопным кораблям.

К высокому дерзанию готова,
притихла в ожидании страна,
и смотрят в небо площадь Комарова
и улица Степана Супруна.

1971

Баллада о подарке

Собрание артели.
Выходит дед на сцену:
— По трешке, по пятерке...
Так дело не пойдет!
Неужто мы себе
самим забыли цену?
Желательно узнать мне,
сколь стоит самолет? —

И поутру на санках
в мешке из-под картохи
повез дедуня деньги,
нажитые трудом,
все сто четыре тысячи,
накопленных по
крохе,
плывут сквозь поле снежное,
как сквозь аэродром.

И на завод военный
приедет летчик бравый,
мальчишка рот разинет
и выключит станок.
Застынут самолеты
грядущей ратной славой.
— Ну, батя, выбирай-ка!
— Ты выбирай, сынок! —

Вдоль строя истребителей
идут они толково,
дед щупает колеса, и крылья, и винты.
Нешуточное дело,
не лошадь, не корова:
— Такие деньги плочены,
теперь хозяин ты. —

А сокол улыбается,
аж светятся награды:
— Машины одинаковы,
чего тут выбирать?
— Нет, ты гляди получше,
давай с другого
ряда,ты ж в этом понимаешь,
тебе, сынок, летать. —

А рядом ребятишки —
куда от них деваться!
На орденской эмали
сиянье детских глаз.
Глядят они, влюбленные,
на летчика-красавца —
а некрасивых летчиков
ведь не было у нас.

Мальцы руками строили
машины боевые,
пойдет на фронт,
за Родину,
мальчишечий металл,
и на живого летчика
они глядят впервые,
и на такого деда,
который все отдал.

У них в дому не топлено,
у них отцы убиты,
у них сестренки младшие
голодные сидят,
они и сами не были
еще ни разу сыты,
а у героя-летчика
такой отцовский взгляд!

...Тот митинг был особый,
как Родина, огромен.
Плечом к плечу стояли,
как ратная стена,
колхозник Головатый,
пилот майор Еремин,
рабочие-мальчишки,
Россия,
Честь,
Война.

1980

Жени Рудневой планета

Одна из недавно открытых планет
названа именем советской летчицы
Евгении Рудневой

 

Я живу и знаю: где-то

в стуже тихой, неземной
Жени Рудневой планета
проплывает надо мной.

Женя Руднева не слышит,
не услышит никогда.
Выше смерти, жизни выше
одинокая звезда.

В небесах иного цвета,
чем привычный небосвод,
Жени Рудневой планета,
как жемчужина, плывет.

Женя...
Нет, не просто Чкалов
было небо в те года.
Эта девочка мечтала:
в небе есть ее звезда!

Но когда взметнулось пламя,
выжигая синь дотла,
Женя небушко крылами,
как ребенка, обняла,
в небо будущее веря,
в зло направив два крыла,
металлического зверя
звездным пламенем сожгла
и взошла над высотою,
посылая луч земле,
отдаленною звездою
у Вселенной на крыле...

Продолжением полета,
славы ратного труда,
все погибшие пилоты
в списках неба — навсегда,
все подруги боевые
с синью Родины в глазах,
что в истории впервые
воевали в небесах.

Эти летчицы-девчонки —
им в землянках бы не стыть,
им свои носить бы челки,
крепдешины бы носить...

Вот стоит одна в шинельке —
как весенняя ветла.
Генерал — взглянула мельком,
отвернулась и пошла.

— Это что, у мамы дома?
А устав? А ну сюда!
— Я с мужчиной, с незнакомым,
не общаюсь никогда.

«Покомандуй тут...»
Дивчина
загрустила у винта.
Не заводится машина.
Плачет краля.
Ну, беда.
Эх, вояки, пополненье...
Но сердитый генерал
в День Победы на колени
перед ними молча встал
и от имени России
перед Знаменем полка
тронул щеку через силу
там, где дрогнула щека.

А над ними выше неба
проплывала неспроста
неизвестная планета —
отмечтанная звезда.

И когда ее откроет
кто-то, ныне молодой,
Золотой Звездой Героя
вспыхнет имя над землей;
и, людским теплом согрета,
драгоценней всех камней,
Жени Рудневой планета
светит в памяти моей.

1977

 

Никогда не убивайте птиц,
этих самых в мире неумелых,
этих самых беззащитно-смелых
ласточек, воробушков, синиц.

В них — земли и неба совершенство.
Им спасибо. Мы потом смогли.
Ангельское это сумасшество
отрывало лучших от земли.

Помню, в детстве, маленький комочек
долго-долго прикрывает глаз.
«Что я сделал?» — умирать не хочет,
дышит на ладони — как сейчас.

Мы убитых пташек хоронили
по-ребячьи свято и светло,
и на братской маленькой могиле
заводили надпись под стекло.

И всерьез, в раскаянием страданье
мы писали: «Пухом будь, земля.
Воробей лежит здесь — бортмеханик
с Дятлом — командиром корабля».

И никто не знал про это, кроме
нас самих. И некого винить:
выросшие на аэродроме,
мы привыкли часто хоронить.

Мы и по отцам своим не плакали —
падали на травы тайно ниц.
Так вот птицы ловят воздух лапками...
Никогда не убивайте птиц.

1967

 

Из песни можно выкинуть слова,
да что слова —
и целые куплеты!
Но я-то слышал их тогда,
сперва,
в застолье том,
в предчувствии Победы.

Мой день рожденья.
Сорок пятый год.
Себя я только помнить начинаю.
Год сорок пятый,
ты начнешь отсчет
всему, за что я лично отвечаю.

Какие люди были за столом!
Какие песни пели эти люди!
Звенели песни форточным стеклом,
как ярость наших праведных орудий.

Роскошные,
в погонах золотых,
пилоты, уцелевшие в сраженьях...
Я с батиных колен глядел на них
не то что с уваженьем —
с наслажденьем!

Запомнилось так ясно и так чисто —
и замполит с кулечком монпансье,
и за Победу тост,
и за Отчизну,
и тост еще,
когда вставали все.

Такая святость в душу мне вошла,
такая сила наполняла душу,
как будто я поклялся у стола,
и клятвы той
вовеки не нарушу.

1972

 

О чем сожалеть,
если нет повторенья
ни детской печали,
ни взрослых минут?
Тебе остается лишь благодаренье —
пусть хоть фотографии дольше живут.
Но было ведь,
было огромное счастье,
как небо
над запахом летных полей!
Мой батя
с работы домой возвращался,
красивый,
как ветер в шелках ковылей.
Шагал мой отец по простору России,
по небу в крови,
по войне —
наяву.
Храню я погоны его золотые,
и даже неловко,
что дольше живу.

1980

Чкалов

В нем,
соревнуясь,
века отразили
волжских степей
и небес
колдовство.

Чкалов был истинным,
словно Россия, —
вот потому
и любили его.

Вот почему
он ничуть не вчерашний —
дайте корабль современный —
и он

тучи и лед раскидает,
бесстрашный,
новой работой души
окрылен.

Чкалов останется
впрок, на дерзанье,
и, поднимаясь
с эпохой своей,

он продолжает
ее испытанье —
Чкалов был создан
для честных людей!

1984

 

Памяти М. В. Водопьянова

Есть в характере такое:
повелось, что в свой черед
забываются герои,
только время их пройдет.

Нет, не то чтобы,
но в грусти,
в наступившей тишине
больше почестей отпустят
разбитному шансонье.

Не измерится эпоха,
километры в облаках
мелким шрифтом некролога,
без портрета, впопыхах.

Не в музейной —
в звездной пыли,
не предметы старины —
водопьяновские крылья,
юность честная страны.

Их морозные поляры
бросил славе на весы
«штучный» летчик Заполярья,
богатырь всея Руси.

1980

Летчикам Великой Отечественной

Как будто вижу вашу юность,
косой, земляночный рассвет,
там плоскость неба изогнулась
от бомбовой нагрузки лет.
Там ни дороги, ни окопа,
и спрятать некуда себя,
но «подсоби!» кричит пехота,
и ждет отмщения земля.
И слава в будущем зените
уже для вас распалена
и выжигает на граните
сквозь линзу неба имена.

1985

Ляпидевский

...И встречает в дверях,
улыбаясь по-детски,
хоть прибавилось к детству
немало седин,
Анатолий Васильевич —
сам Ляпидевский,
у которого Звездочка
номер один.

Он похож на себя. Только чуточку старше.
Под глазами синеют круги —
от высот.
Он и в прошлом — и нет.
И челюскинцев даже
он еще не спасал,
но, конечно, спасет.

И, когда за него прозвучали стаканы:
«Каюсь, хлопцы, не я, —
он вздохнул тяжело, —
самым первым героем был Федя Куканов.
Должен быть. И не стал. Просто не повезло.
Валька Чкалов... Байдук...» —
(Имена-то какие!)
Но о самых о первых — что знаем о них?
И подумалось мне о богатстве России,
у которой на все достает запасных.

Да и слава-то, в общем, обидно проходит,
как тачанка в степи, как немое кино,
где фанерный! — летает при полном народе,
и сегодняшним мальчикам, может, смешно.

Пусть меня посчитают
отсталым и странным,
пусть тридцатые годы я знаю из книг
—мне любых реактивных
дороже бипланы —
из героев герои
блистали на них!

Космонавтов везут. Будет что-то другое.
Не узнают иных — не напишешь на лбу!
И кого-то из тех,
самых-самых героев,
оттолкнет постовой за канаты в толпу.

1965

Один из них

Кумир послевоенных ребятишек,
он им в кино билеты покупал
и вел братву горластую
в притихший,
уже дрожащий сумерками зал.

— Сорвут сеанс! — стонала билетерша
ведь жизни нет от этих сорванцов! —
Он отвечал: — Мамаша или теща,
ни у кого из этих
нет отцов.

В бывалой, непарадной гимнастерке
он, разделив мальчишеский порыв,
свистел, смеялся, топал на галерке,
две Золотые Звездочки прикрыв.

...Был в небе взрыв. И задрожали хаты
И за курган притихшею гурьбой
вдвойне осиротевшие ребята
несли пучки ромашки полевой.

1975

Владимир Коккинаки

Он из легенды в зал вошел,
зимой, из плотной вьюги,
в костюме черном сел за стол
и рассказал о друге.

И я запомнил все, что он
доверил откровенью,
поскольку крылья тех времен
не подлежат забвенью.

И хоть моторы не слышны,
отстукали моторы,
над белой скатертью страны
затихли разговоры.

И хоть сошла былая стать
в больничные кровати,
таких, как он, пересчитать
всего трех пальцев хватит.

1985

Мастера

С рук снимает краги
и совсем неплохо
нехотя швыряет их —
р-раз! — через плечо.
Прыгают в ведро они
по-кошачьи ловко,
и пошел походочкой.
Победил. А чо?

Северный подводник,
палубой идущий...
Есть в любой профессии
свой особый шик,
только исключительным
мастерам присущий,
что глубин достиглии высот больших.

Это Маринеско,
самый знаменитый,
что громаду «Густлова»
положил на дно.
Лейте из металла,
режьте из гранита —
ничего не выйдет,
братцы, все равно.

Как же воскресить мне
чувство незаемное,
миги до и после
тех рисковых дел,
небо перекошенное,
бледное, зеленое,
словно шар земной
выводят на расстрел?

Трассами корявыми
облака исчерканы,
а внизу готовятся
новые бойцы,
меченные подвигом,
молодые, четкие
летчики,
летатели,
летуны,
летцы.

В кожаных регланах
да в сапожках хромовых,
опытные, лучшие —
золотой запас.
Первая воздушная
Михаила Громова! —
Батина улыбочка:
«Не в последний раз!»

Соколы высокие,
давние подводники,
те, что на такой
глубокой высоте,
бывшие отличники
или второгодники,
те неповторимые
в деле и мечте...

Вспомнил Маринеско я,
словно он причалил сам
к той строке,
где светится батино лицо...
Кое-что, наверное,
мастерам прощается.
Да не все, конечно.
Далеко не все.

1983

 

Океан

Робину Коллорду

Небесный, надземный, воздушный,
прозрачный, как сон, океан,
в мальчишеских душах нескучный,
языческий бог-истукан,

единственно вечный, бессмертный,
повыше любой головы,
что канет в пучине бесследной
столетий, икон и молвы,

живой, кружевной, негасимый,
таинственной тканью вместил
и крылья,
и гриб Хиросимы,
и звезд отдаленных массив,

и остров, где мы проплываем
по всем океанам-морям...
Зеленая и голубая
планета доверилась нам.

И я в атлантических брызгах
стою на ангольской земле,
макнулся — и сразу же высох,
сармат, в африканском тепле.

Жара в декабре, и не диво.
И рядом — из Штатов пилот
бутылку голландского пива
холодного мне подает.

Он транспортник, здесь он летает,
нефтяникам возит поесть.
Жена у него молодая
и ферма. («Конечно, не здесь —

в Техасе. И есть самолетик,
отцовский, как ваши в войну,
бипланчик. Он мне как наркотик.
Мы любим с отцом старину.

А хобби — ты б видел, Россия,
крестьянское наше жилье:
все стены — в пилотах, какие
прославили имя свое».)

Мы чокнулись пивом за дружбу.
«Газетам не верю, — сказал, —
поскольку я чувствую душу
и вижу людей по глазам».

Мы с ним дотемна говорили
о небе и силе корней,
о почве, сплетающей крылья
для вечного мира на ней.

Такой же веселый и шалый,
и юмор такой — не отнять...
В тот вечер две наши державы
сумели друг друга понять.

И два океана шумели —
вверху и у ног, над песком,
и ветер в солдатской шинели
пахнул незабытым дымком.

Нам слов не хватало и мимик,
но души вело естество,
и я подарил ему снимок
военный — отца моего.

1984

Красные птицы

...Уезжал,
словно душу спасал от расстрела,
верил: красные самолеты
станут черных быстрее.

Он уехал в заснеженный СССР,
комсомолец,
наследственный миллионер.

Самолетный конструктор,
на родине признан.
Состояние — МОПРу,
талант — большевизму.

Стал как русский.
Фамилия только — Бартини.
Итээровский хлеб,
пальтецо на ватине...

Пробивая небес голубую перкаль,
возносились машины
с названием «Сталь».

Били сверху прицельно
снарядами в круг,
где на красное выполз
мохнатый паук.

...Темный сад.
Алюминий январских оград.
Рыжий, топтаный снег.
Здесь товарищ и брат.

Здесь, от Рима вдали,
он уснул, не жалея.
Значит, красные птицы
стали черных быстрее.

1981

 

Летчики
(Отрывок)

Все звания у летчиков равны.
На летном поле мало козыряют.
А в воздухе погоны не нужны —
у летчиков и маршалы летают!
А я люблю их, добрых и отчаянных,
когда они гуляют, как никто,

не потому, что много получают,
а потому, что завтра: — От винтов! —
И если разобьется слово «нужно»,
друзья исполнят непосильный труд:
те Звездочки на бархатных подушках
по улицам застывшим пронесут.
Но не венков заплаканную зелень,
а вижу я, как, спрыгнув с корабля,
они идут, отталкивая землю, —
поэтому и вертится Земля!

1962

 

На даче

1

Такие бывают минуты,
когда понимаешь, что вот
открыто, могуче и круто
история рядом живет.

И снег подмосковный струится,
и свет раскаленных углей
рисует полночные лица
двух близко сидящих людей.

Две разных, неравных дороги,
отрезки единой прямой.
Стареющий мамонт эпохи
и я, призывник молодой...

2

На даче снег замел крылечко,
сугроб синеет за окном.
В ночи растапливаем печку
сухим, прессованным углем.

Мерцают в стеклах наши лица,
снежинки плавные висят.
Как бы ему уже под тридцать,
а мне едва за шестьдесят.

В печном, живом, неровном свете,
как сполохом на полотно,
пожаром войн всего столетья
его лицо озарено.

И пуля пляшет, как снежинка,
полет замедлив у виска,
и он по будущей Дзержинке
спешит с приказом ВЧК.

Какую молодость и удаль
хранит беспепельно душа,
когда рука бросает уголь,
огонь ослабший вороша?

С гражданской,
будто тень привала
костра далекого того,
слетают блики на бывалый,
на китель маршальский его.

Где в праздник —
планок негустые
ряды на левой стороне —
он носит только боевые,
что заработал на войне.

...А за окном —
метельный, древний,
дорожный, завихренный вид,
как будто в дальнюю деревню
фельдъегерь взмыленный летит...

Пишите правду, генералы,
пишите громко обо всем —
пускай расскажут мемуары,
как был спасен наш отчий дом.

О, сколько знает человече,
с кем угли тихо ворошу,
запоминаю снег и вечер
и молча дружбой дорожу.

Такое чувство —
этой дружбе
как бы немало крепких лет,
как бы Почетное оружье
мне выдал Реввоенсовет.

1970

 

В гостях у Мосолова

Есть к подвигу любовь.
Ее основа
да будет жить как дар,
как волшебство.

Вот я сижу в гостях у Мосолова
и сам не знаю, что люблю его.

Какие есть герои у России! —
с медалями француза де Ляво —
дают их за рекорды мировые.
Но три такие —
только у него.

Он дважды,
трижды умер и родился,
великий русский летчик Мосолов,
когда в покоях Боткинской больницы
врачи его сшивали из кусков.

Бинты на нем насквозь пропахли гарью,
от лютой боли наступала ночь.
Тогда пришел к нему пилот Гагарин —
не подбодрить, а вместе превозмочь.

...Хранит не боль —
улыбчивую шалость —
любительского фильма карнавал.
Ведь это свет от Юры отражался
и на бегущей пленке застывал!

Хозяин электричество включает, —
ни Юры, ни француза де Ляво, —
и только мы, вечерние, за чаем,
как будто бы и не было всего.

Вернее, было все, но без аварий,
без мук и неутешного следа,
и в Звездный возвращается Гагарин
и, может, завтра позвонит сюда.
-------------------------------------
1972
-------------------------------------------

---

Лица летчиков

На лица летчиков взгляни.
Есть что-то общее в пилотах
всех поколений. Вот они
идут по травам на работу.

У них тогда, я знаю сам,
не то чтоб крылья вырастают —
уже впритирку к небесам,
еще землей шагает стая.

Своих друзей я помяну,
есть место всем в моем помине.
Вот этот щупленький в войну
летал еще на «Каталине».

А этот рослый фронтовик,
четыре года не убитый,
в своих полетах штурмовых
кому-то выкроил орбиту.

Была б стране без них беда,
а бед и так у ней немало,
Но белый хлеб для них — всегда,
когда сама недоедала.

...Спешит сегодняшний призыв,
как самолеты, непохожий,
а поле мокро от росы,
и холодок бежит по коже.

На лица летчиков смотри.
Им никогда не повториться.
На меди стынущей зари
чеканит небо эти лица.

1983

 

Тот летчик, что теперь
цветочки вышивает,
меня огнем потерь,
как вспомню, обжигает.

Безногий ветеран
в артели инвалидов,
он выполняет план —
какие там обиды?

Лишь изредка в окно
посмотрит, как сквозь годы,
и — вновь на полотно,
на что ему погода?

...Внезапный яркий луч
откуда-то возник,
как бы из стаи туч
пробился напрямик.

Малиновый восторг
симфонии небесной
на вышитый узор
пролился повсеместно.

Давно пришла беда,
давно он вышивает.
А небо никогда
своих не забывает.

1977

 

Земля,
тебя увидел твой птенец,
свой дом родной, так далеко от дома,
с крутых высот вокруг тебя венец —
огромное гнездо аэродрома.

Земля —
аэродром мечты, и слов,
и сказок, обретающих усилья
у дерзких, неистраченных умов,
что вычертили двигатель и крылья.

Я праздную сегодняшний рассвет
и новый день встречаю в уваженье
к тем, кто открыл землянам их секрет
высокого непраздного движенья,

кто окрылил неласковый металл
и душу к звездам приподнял поближе,
и лишнее от камня отсекал,
да так, что камень и поныне дышит.

1985

 

Лети, Земля, не прекращайся,
не уходи от теплоты,
комочек маленького счастья
среди холодной суеты.

Красуйся, солнечная, в вальсе,
в прозрачном платье голубом,
и человечной оставайся
для сына, внука и потом.

Не потому что рвусь в бессмертье
от жизни ласковой в кусты,
чтоб в двадцать первое столетье
хотя бы строчку донести,

а потому что так охота,
чтоб никого не мучил страх.
Лети, Земля! А мы — пилоты
твои — в огромных небесах!

1979

 

Пилоты сближают народы

Буравит чугунные ветры
моторный напор скоростей.
Сквозь мили
и километры
пилоты сближают людей.

Какие тепло и двужилье
земля им дарует, как мать,
какой монумент заслужили
умеющие
летать!

И крылья запомнились крепко,
и первые эти витки,
и Чкалова прядь из-под кепки,
и Юриных губ уголки.

1975

 

Гагарин

Я живу в этот век
и горжусь, что однажды
под призыв петухов,
перекличку собак,
под оркестр пробужденья
над Родиной нашей,
на земле,
на весенней земле,
было так:

шел по ровной степи
сквозь пространство и время
сын рассветного неба
и пылкой земли,
уходил в горизонт
серебром гермошлема
и, как ключ от Вселенной,
светился вдали...

1974

Этот день...

Мне ровно двадцать.
Мне такие лета,
как было двадцать лет тому назад.
А над Москвой —
высокие букеты,
апрельский лепестковый звездопад.

И непривычность имени Гагарин
звучала как названье высоты,
какую приоткрыл смоленский парень,
ровесник водопьяновской звезды.

Я чувствовал дыхание планеты
в колоннах молодого торжества,
и мне казалось:
после Дня Победы
такого дня
не видела Москва.

И то, что после,
то, что будет дальше,
что нам подарят новые года,
решит неразрешимые задачи,
но праздничней не станет никогда.

Другие парни выйдут на орбиту
под звездами раскрученных высот,
и той улыбки подвиг незабытый
на их судьбе задумчиво блеснет.

1981

— Какой он в детстве,
Анна Тимофевна?
— Он был, он был... — задумалась она, —
как звездочка, — ответила напевно
и снова замолчала у окна.

Он был... Он был...
Я тоже вспоминаю.
В его чертах отсутствовала ложь
и вечность обозначилась такая,
что долго на земле не проживешь.

Ему не станет жестом поминальным
или бенгальским временным огнем
признание, что был он гениальным,
поскольку подвиг воплотился в нем.

Вы скажете, что вовсе не такой он,
а был он прост, как этот белый свет.
И все же не посмотрите спокойно
и равнодушно на его портрет.

1981

 

Земля ожидает гостей,
примнущих земную траву,
Земля посылает детей
в немыслимое —
наяву.

А столько забот на Земле
и смелых
решительных дел!
Не только в таком корабле
доказывать можно,
что смел.

Но только потомок поймет,
тропой неземною пыля,
зачем
стартовал звездолет,
зачем
рисковала Земля.

1973

 

На Севере дальнем

Жене Евсееву

На Севере дальнем есть летный отряд,
там друг мой хороший летает.
Мне синие звезды о нем говорят,
трава шелестит золотая.

На Севере дальнем гудит самолет,
путина, лесные пожары,
зеленые крылья стригут небосвод
в любую погоду, пожалуй.

Горжусь я, товарищи, другом своим,
и сам он гордится собою,
но, если мы рядышком даже стоим,
меж нами оно, голубое.

Понятное, злое — для рук трудовых
на глянцевой кромке штурвала,
и к Северу дальнему друг мой привык,
и небо ему помогало.

1985

 

В авиации,
словно нечистая сила,
тащит
среднего рода слова
в ремесло:
занесло,
отказало,
заело,
свалило,
загорелось,
заклинило,
произошло...

А пилот,
отработав секунды
как надо,
не узнает уже,
как друзьям тяжело.
Если ж
больше, чем надо,
и выжил в награду,

улыбнется:
— Сработало все ж,
повезло!

1981