Семён Кирсановв мире только нет!
Человек в троллейбусе
ехал,
средних лет.
Горько так и пасмурно
глядя сквозь очки,
паспортную карточку
рвал он
на клочки.
Улетали
в стороны
из окна
назад
женский рот разорванный,
удивленный взгляд...
Что ж такое сделано
ею или им?
Но какое дело нам,
гражданам чужим?
С нас ведь
и не спросится,
если даже он
выскочит и бросится
с горя
под вагон.
Дело это - личное.
Хоть под колесо!
Но как мне
безразличное
сохранить
лицо?
Что же мы колеблемся
крикнуть ему:
стой!
Разве нам в троллейбусе
кто-нибудь -
не свой?!
1952
Я пил парное далеко
тумана с белым небом,
как пьют парное молоко
в стакане с белым хлебом.
И я опять себе простил
желание простора,
как многим людям непростым
желание простого.
Так пусть святая простота
вас радует при встрече,
как сказанное просто так
простое: «Добрый вечер».
<1945-1956>
БОЛЬ
Умоляют, просят:
— Полно,
выпей,
вытерпи,
позволь,
ничего,
не будет больно...—
Вдруг,
как молния,—
боль!
Больно ей,
и сразу мне,
больно стенам,
лампе,
крану.
Мир,
окаменев,
Жалуется
на рану.
И болят болты
у рельс,
и у угля в топках
резь,
и кричат колеса:
«Больно!»
И на хлебе
ноет соль.
Больше —
мучается бойня,
прикусив
у плахи боль.
Болит все,
болит всему,
и щипцам
домов родильных,
болят внутренности
У
снарядов орудийных,
моторы у машин,
закат
болит у неба,
дальние
болят
у времени века,
и звон часов —
страдание.
И это всё —
рука на грудь —
молит у товарищей:
— Пока не поздно,
что-нибудь
болеутоляющее!
Цветок
О бьющихся на окнах бабочках
подумал я, что разобьются,
но долетят и сядут набожно
на голубую розу блюдца.
Стучит в стекло.
Не отступается,
Но как бы молит, чтоб открыли.
И глаз павлиний осыпается
с печальных,
врубелевских крыльев.
Она уверена воистину
с таинственностью чисто женской,
что только там - цветок, единственный,
способный подарить блаженство.
Храня бесстрастие свое,
цветок печатный безучастен
к ее обманчивому счастью,
к блаженству ложному ее.
Сожаление
Меня оледенила жалость!
Над потемневшею листвой
звезда-гигант внезапно сжалась
и стала
карлицей-звездой.
Она сжимается и стынет
и уплывает
в те миры,
где тускло носятся в пустыне,
как луны,
мертвые шары.
Но прелесть ведь и красота ведь:
Дрожат Весы, грозит Стрелец...
И это
должен ты оставить, -
вселенной временный жилец.
Часы
Я думал, что часы - одни.
А оказалось, что они
и капельки и океаны,
и карлики, и великаны.
И есть ничтожные века,
ничтожней малого мирка,
тысячелетья – лилипуты...
Но есть великие минуты,
И только ими ценен век,
и ими вечен человек,
и возмещают в полной мере
все дни пустые, все потери.
Я знал такие. Я любил.
И не секунды не забыл!
Секунды – в мир величиною, -
за жизнь изведанные мною.
