Муз. - Валерий Зубков, сл. - Семен Гудзенко
На снимке - штурман 263-го истребительного авиационного полка, капитан Виктор Попов.
Всего совершил 149 боевых вылетов, в воздушных боях лично сбил 7 самолетов противника и 5 — в группе. Снимок сделан в июле 1943 года на Калининском фронте Борисом Игнатовичем.
Штурман Виктор Попов кормит голубей в минуты отдыха. Авторское название фото: «В перерыве между боями. Калининский фронт».
Автор текста - киевлянин, поэт-фронтовик Семен Гудзенко (05.03.1922 - 12.02.1953).
"…Гудзенко умер от старых ран. Последствия контузии, полученной на фронте, медленно убивали его. По воспоминаниям Евгения Долматовского, последние месяцы жизни поэта — это «новый подвиг, который по праву можно поставить рядом с подвигом Николая Островского, Александра Бойченко, Алексея Маресьева: прикованный к постели поэт, точно знающий о том, что его недуг смертелен, продолжал оставаться романтиком, солдатом и строителем. У его постели собирались друзья, чтобы говорить с ним не о недугах и лекарствах, а о борьбе вьетнамского народа за свою независимость, о строительстве на Волге и Днепре, о новых изобретениях и открытиях, и конечно, о стихах. В последние месяцы своей жизни Семен Гудзенко, уже не могший писать сам, продиктовал три стихотворения, которые, несомненно войдут в золотой фонд советской поэзии." (Семен Гудзенко, Избранное, «Советский писатель», М., 1957) Песня звучала в фильме "Цыган" (1979).
Этот видеоролик найден на канале группы Motor-Roller : https://www.youtube.com/channel/UCYK3QCrN8Ujnw93Hvh4EAxw
Далее будут стихи Семёна Гудзенко и немного о нём самом.
Gudzenko SemenМы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя —
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.
Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,-
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Кто вернется — долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье — нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду,- она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,-
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
А когда мы вернемся,- а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы,-
пусть нами пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем —
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.
Семен Гудзенко
Родился 5 марта 1922 года в еврейской семье, незадолго до его рождения переселившейся в Киев из Белой Церкви. Его отец, Пётр Константинович (Кунович) Гудзенко, был инженером; мать, Ольга Исаевна (Исааковна) Гудзенко, — учительницей. Семья жила в Киеве на улице Тарасовской в доме № 3. В 1939 году поступил в МИФЛИ и переехал в Москву.
В 1941 году добровольцем ушёл на фронт, стал пулемётчиком в Отдельной мотострелковой бригаде особого назначения (ОМСБОН). В 1942 году был тяжело ранен в живот осколком мины. После ранения был корреспондентом во фронтовой газете «Суворовский натиск», освещал осаду и штурм Будапешта, где и встретил День Победы. 12 мая 1945 года был награждён Орденом Отечественной войны II степени. Первую книгу стихов выпустил в 1944 году. После окончания Великой Отечественной войны работал корреспондентом в военной газете.
Гудзенко открыл как поэта Илья Эренбург весной 1941-го: воспоминания о творческом пути поэта есть в 7-й главе 5-й книги цикла «Люди, годы, жизнь».
Настоящее имя Гудзенко — Сарио: итальянское имя ему дала мать. Когда его в 1943 году дружно опубликовали «Знамя» и «Смена», поэт писал матери: «…не пугайся, если встретишь стихи за подписью „Семён Гудзенко“, — это я, так как Сарио не очень звучит в связи с Гудзенко. Надеюсь, ты не очень обидишься…»
Первая страница наградного листа на имя Гудзенко Семён Петрович. На втором листе документа награда была заменена на Орден Красной Звезды.
После войны Семён Гудзенко работал журналистом. В 50-е годы вышли его книги «Дальний гарнизон», «Новые края», «Перед атакой», «Могила пилота».
Ранение, полученное на фронте, постоянно давало о себе знать. Даже прикованный к больничной кровати, медленно и мучительно умирая, поэт продолжал оставаться романтиком и доброжелательным человеком; а когда потерял возможность писать самостоятельно, поэт продолжал сочинять стихотворения и диктовал их.
Источник: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%93%D1%83%D0%B4%D0%B7%D0%B5%D0%BD%D0%BA%D0%BE%2C_%D0%A1%D0%B5%D0%BC%D1%91%D0%BD_%D0%9F%D0%B5%D1%82%D1%80%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87
Являясь советским поэтом, Гудзенко посвящает свою жизнь созданию произведений различных тематик. С пятилетнего возраста Семен Петрович открывает в себе поэта, начиная писать короткие стихотворения, а впоследствии развивает свой талант до поистине удивительного уровня, становясь в ряд с таким известным деятелям, как Илья Эренбург. Знакомый оказывает сильнейшее влияние на судьбу Гудзенко, открывая его в качестве поэта. Семен Петрович продолжает творить как в армии, так и на смертном одре. Изнемогая от сильнейшей боли, он пишет стихи на бумажках, а, когда силы доходят до своего минимума, диктует работы друзьям и медсестрам. Автор являет собой пример невероятно сильной личности, способной наперекор судьбы даровать миру и истории свое творчество, пропитанное неизменной верой в лучшее.
Стихотворения Гудзенко охватывают также военную тематику и включают в себя элементы глубокого, точного психологизма отношений между солдатами одной стороны. Семен Петрович описывает события, происходящие не только с ним, но и показывает общую картину битв, разрушений. Немаловажным для поэта является описание судьбы отдельно взятой личности. Он с неизменной верностью преподносит читателям все многообразие эмоций человека, заключенного во вселенную взрывов, пепла и тел павших товарищей.
Источник: https://rustih.ru/semen-gudzenko/
Мы не от старости умрем,-
от старых ран умрем.
Так разливай по кружкам ром,
трофейный рыжий ром!
В нем горечь, хмель и аромат
заморской стороны.
Его принес сюда солдат,
вернувшийся с войны.
Он видел столько городов!
Старинных городов!
Он рассказать о них готов.
И даже спеть готов.
Так почему же он молчит?..
Четвертый час молчит.
То пальцем по столу стучит,
то сапогом стучит.
А у него желанье есть.
Оно понятно вам?
Он хочет знать, что было здесь,
когда мы были там…
***
На снегу белизны госпитальной
умирал военврач, умирал военврач.
Ты не плачь о нем, девушка,
в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.
Наклонились над ним два сапера с бинтами,
и шершавые руки коснулись плеча.
Только птицы кричат в тишине за холмами.
Только двое живых над убитым молчат.
Это он их лечил в полевом медсанбате,
по ночам приходил, говорил о тебе,
о военной судьбе, о соседней палате
и опять о веселой военной судьбе.
Ты не плачь о нем,
девушка, в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.
..Одного человека не спас военврач —
он лежит на снегу белизны
госпитальной.
***
Такое небо! Из окна
посмотришь черными глазами,
и выест их голубизна
и переполнит небесами.
Отвыкнуть можно от небес,
глядеть с проклятьем и опаской,
чтоб вовремя укрыться в лес
и не погибнуть под фугаской.
И можно месяц, можно два
под визг сирен на землю падать
и слушать, как шумит трава
и стонет под свинцовым градом.
Я ко всему привыкнуть смог,
но только не лежать часами.
…И у расстрелянных дорог
опять любуюсь небесами.
***
Перед атакой
Когда на смерть идут,- поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв — и умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним идет охота.
Ракеты просит небосвод
и вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв — и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь
чужую.
***
Могила пилота
Осколки голубого сплава
Валяются в сухом песке.
Здесь всё:
и боевая слава
И струйка крови на виске…
Из боя выходила рота,
Мы шли на отдых, в тишину
И над могилою пилота
Почувствовали всю войну.
Всю.
От окопов и до тыла,
Ревущую, как ястребок.
И отдых сделался постылым
И неуютным городок.
Мы умираем очень просто,
По нас оркестры не звенят.
Пусть так у взорванного моста
Найдут товарищи меня.
***
Я в гарнизонном клубе за Карпатами
читал об отступлении, читал
о том, как над убитыми солдатами
не ангел смерти, а комбат рыдал.
И слушали меня, как только слушают
друг друга люди взвода одного.
И я почувствовал, как между душами
сверкнула искра слова моего.
У каждого поэта есть провинция.
Она ему ошибки и грехи,
все мелкие обиды и провинности
прощает за правдивые стихи.
И у меня есть тоже неизменная,
на карту не внесенная, одна,
суровая моя и откровенная,
далекая провинция — Война…
***
Так
в блиндаже хранят уют
коптилки керосиновой.
Так
дыхание берегут,
когда ползут сквозь минный вой.
Так
раненые кровь хранят,
руками сжав культяпки ног.
…Был друг хороший у меня,
и дружбу молча я берег.
И дружбы не было нежней.
Пускай мой след
в снегах простыл,-
среди запутанных лыжней
мою
всегда он находил.
Он возвращался по ночам…
Услышав скрип его сапог,
я знал —
от стужи он продрог
или
от пота он промок.
Мы нашу дружбу
берегли,
как пехотинцы берегут
метр
окровавленной земли,
когда его в боях берут.
Но стал
и в нашем дележе
сна
и консервов на двоих
вопрос:
кому из нас двоих
остаться на войне в живых?
И он опять напомнил мне,
что ждет его в Тюмени сын.
Ну что скажу!
Ведь на войне
я в первый раз
побрил усы.
И, видно,
жизнь ему вдвойне
дороже и нужней,
чем мне.
Час
дал на сборы капитан.
Не малый срок,
не милый срок…
Я совестью себя пытал:
решил,
что дружбу зря берег.
Мне дьявольски хотелось жить,-
пусть даже врозь,
пусть не дружить.
Ну хорошо,
пусть мне идти,
пусть он останется в живых.
Поделит
с кем-нибудь в пути
и хлеб,
и дружбу
на двоих.
И я шагнул через порог…
Но было мне не суждено
погибнуть в переделке этой.
Твердя проклятие одно,
Приполз я на КП
к рассвету.
В землянке
рассказали мне,
что по моей лыжне
ушел он.
Так это он
всю ночь
в огне
глушил их исступленно толом!
Так это он
из-за бугра
бил наповал из автомата!
Так это он
из всех наград
избрал одну —
любовь солдата!
Он не вернулся.
Мне в живых
считаться,
числиться по спискам.
Но с кем я буду на двоих
делить судьбу
с армейским риском?
Не зря мы дружбу берегли,
как пехотинцы берегут
метр
окровавленной земли,
когда его в боях берут.
***
Над нами тысячи стрижат,
как оголтелые, визжат.
Как угорелые, стремглав
весь день бросаются стрижи
в заброшенные блиндажи,
в зелёную прохладу трав.
Они купаются в росе,
они росой опьянены.
По Кишинёвскому шоссе
мы возвращаемся с войны.
Вокруг трава до самых плеч,
такая, что нельзя не лечь.
Вода в ручьях на всём пути —
пригубишь и не отойти.
И по заказу старшины
то солнцепёк, то ветерок.
Мы — из Европы. Мы с войны
идём с победой на восток.
…Как сорок первый год далёк!
***
К рассвету точки засекут,
а днем начнется наступленье.
Но есть стратегия секунд,
и есть секундные сраженья.
И то,
что может сделать он
и тол
(пятнадцать килограммов),
не в силах целый батальон,
пусть даже смелых
и упрямых.
Он в риске понимает толк.
Уверенно,
с лихим упорством
вступает он в единоборство
с полком.
И разбивает полк.
И рассыпаются мосты.
И падают в густые травы,
обламывая кусты,
на фронт идущие составы.
И в рельсах, согнутых улиткой,
Отражена его улыбка.
***
Память
Был мороз.
Не измеришь по Цельсию.
Плюнь — замерзнет.
Такой мороз.
Было поле с безмолвными рельсами,
позабывшими стук колес.
Были стрелки
совсем незрячие —
ни зеленых,
ни красных огней.
Были щи ледяные.
Горячие
были схватки
за пять этих дней.
Каждый помнит по-своему, иначе,
и Сухиничи, и Думиничи,
и лесную тропу на Людиново —
обожженное, нелюдимое.
Пусть кому-нибудь кажется мелочью,
но товарищ мой до сих пор
помнит только узоры беличьи
и в березе забытый топор.
Вот и мне:
не деревни сгоревшие,
не поход по чужим следам,
а запомнились онемевшие
рельсы.
Кажется, навсегда…
***
Корчевка
Лесорубы пням обрубают лапы
и корчуют культяпки
из мерзлой земли.
И тягач, подминая ухабы,
в белом облаке,
в снежной пыли
по делянке лениво кружит:
постоит и опять пойдет,
круг сужая все уже и уже,
гусеницей землю гребет.
И как дернет дупластый обрубок —
в три обхвата здесь были дубы,—
дрогнет трос,
и в морозных клубах
вот-вот станет тягач на дыбы.
И уже на земле воронка,
будто тонная бомба вошла.
Выгорает кустарник дотла,
и становится пашней
лесная сторонка.
С бороной идут мужики —
обживают тысячи га.
И куда ни ступит нога:
все засеяно —
до реки.
Пень
вцепился корнями в пласт:
землю
он никому не отдаст.
Мы возьмем ее!
Мы сильней!
Мы закончим корчевку пней!
Но не завтра
и не на днях —
полпланеты в корявых пнях.
***
Все в Карпатах меняется к лучшему,—
посмотри,
как по горному, по сыпучему
вверх по склону идут трудари,
валят наземь дубы могучие,
будто косят траву косари.
Все в Карпатах меняется к лучшему,—
посмотри,
как под яминами и кручами,
у гранитной горы внутри,
врубмашина завода Кирова
соль грызет.
Столько соли за смену вырыла,
что и поезд не увезет!
Все в Карпатах меняется к лучшему,—
посмотри:
самолеты висят над тучами
в золотистых лучах зари.
Привезли они почту Рахову —
два мешка.
Их воздушной волной потряхивает
над горами исподтишка.
Все в Карпатах меняется к лучшему,—
отвори
двери в школу, где дети учатся,
с детворою поговори:
— Батько кто у тебя?
— По Латорице
гонит лес!
— Мой уехал туда, где строится
Днепрогэс.
Так в Карпатах ладится, спорится
мир чудес.
В графских замках теперь санатории
плотогонов и горняков.
Так меняется ход истории
по законам большевиков.
Все в Карпатах меняется к лучшему
навсегда!
Мы отмаялись, мы отмучились,
стали жизни своей господа!
***
Товарищи
Бойцы из отряда Баженова прошли по тылам 120 км, неся раненого.
Можно вспомнить сейчас,
отдышавшись и успокоясь.
Не орут на дорогах немецкие патрули.
По лесам непролазным
и в озерах студеных по пояс
мы товарища раненого несли.
Он был ранен в бою,
на изрытом снарядами тракте…
Мы несли его ночью,
дневали в лесу.
Он лежал на траве,
не просил: «Пристрелите.
Оставьте».
Он был твердо уверен —
друзья донесут.
Стиснув зубы до боли,
бинтовали кровавые раны.
Как забыть этот путь!
Он был так безысходно далек.
Голодали упрямо,
но каждый в глубоких карманах
для него
почерневший сахар берег.
Мы по рекам прошли,
по нехоженым топким болотам.
Мы пробились к своим
и спасли драгоценную жизнь.
Это в битвах рожденный,
пропитанный кровью и
потом,
самый истинный,
самый русский
гуманизм.
***
Лес
Карпатские дубы
в листве бледно-зеленой,
как будто бы столбы,
как будто бы колонны…
Шершавая кора
под мхом голубоватым,
в зарубках топора —
в коричневых заплатах.
Как башня, душный лес.
В прогалину — в оконце —
с безоблачных небес
наотмашь греет солнце.
Система мощных линз
мне прижигает спину.
… Бегут деревья вниз,
и я спешу в долину,
и птичий перезвон
становится все глуше.
Там тинистый затон
на самой кромке суши.
Я для тебя сорву,
когда приду к затону,
волшебную траву —
шальную белладонну,
чтоб любовалась ты
карпатскими лесами,
на травы и цветы
чтобы смотрела ты
огромными глазами.
Но ты нашла в лесу
в чащобе лесоруба:
он всю эту красу
валил на землю грубо.
И ты права опять:
сейчас нужней Карпатам
не лес, чтоб в нем гулять,
а бревна — новым хатам.
***
Рассвет
Я засыпаю на закате
и просыпаюсь на заре.
Под небесами
в хвойной хате
хлопочут птицы на горе.
Идет кабан на кабана,
ковыль дымится на ветру.
И отступает тишина
за перевалы поутру.
Как порванные небеса,
лежат озера синие.
Люблю леса осенние!
И с поводка спускаю пса.
И он ползет по бережку.
Потом прыжок —
и он в пруду.
Он тянет утку,
на ходу
выплевывая перышки.
Я жду его под ивами,
как на земле ничьей.
С глухими переливами
течет ручей.
Я достаю два кремешка
и высекаю искру.
Снимаю сумку с ремешка
и вынимаю миску.
Готовлю ужин на двоих.
Горит костер у ног моих,
вокруг трава в золе.
И я среди ветров степных,
среди собратьев кочевых —
как равный на земле.
***
Урожай
Светлеет запад и восход
по расписанью ночи.
И золотистый небосвод
ветрами обмолочен.
И горный округ озарен
скупым свеченьем зерен,
распахнут с четырех сторон
и, как амбар, просторен.
Гуцулы сходят с облаков
в долину строить хаты.
Летят под перезвон подков
во все колхозы сваты.
И на базарах дотемна
не утихает гомон.
Ты не увидишь из окна,
как этот мир огромен.
Ползут груженые возы,
покрыты белой пылью,
Как радуга после грозы,
приходит изобилье.
***
Прожили двадцать лет.
Но за год войны
мы видели кровь
и видели смерть —
просто,
как видят сны.
Я все это в памяти сберегу:
и первую смерть на войне,
и первую ночь,
когда на снегу
мы спали спина к спине.
Я сына
верно дружить научу,-
и пусть
не придется ему воевать,
он будет с другом
плечо к плечу,
как мы,
по земле шагать.
Он будет знать:
последний сухарь
делится на двоих.
… Московская осень,
смоленский январь.
Нет многих уже в живых.
Ветром походов,
ветром весны
снова апрель налился.
Стали на время
большой войны
мужественней сердца,
руки крепче,
весомей слова.
И многое стало ясней.
… А ты
по-прежнему не права —
я все-таки стал нежней.
***
Смерть бойца
Хороним друга.
Мокрый снег.
Грязища.
Полуторка ползет на тормозах.
Никак правофланговый не отыщет
песчинку в затуманенных глазах.
Торжественная музыка Шопена.
Нелютая карпатская зима.
И люди покидают постепенно
с распахнутыми окнами дома.
И тянется по улицам колонна
к окраине, до самого хребта.
Лежит он, запеленатый в знамена.
Откинуты в полуторке борта.
А на полные вырыта могила,
а на поляне громыхнул салют,
а чья-то мать уже заголосила,
а письма на Урал еще идут,
а время невоенное.
И даже
не верится, что умер человек.
Еще не раз стоять нам без фуражек —
такой уже нелегкий этот век.
Уходят горожане постепенно,
и женщины, вздыхая, говорят:
— Погиб герой!
В бою погиб военный!
Как им скажу,
что не убит солдат,
что трое суток в тихом лазарете
он догорал,
он угасал в ночи,
ему глаза закрыли на рассвете
бессонные, усталые врачи?
Ну как скажу,—
привыкли за три года,
что умирают русские в бою.
И не иначе!
Грустная погода.
Но запевалы вспомнили в строю
о том, как пулеметные тачанки
летали под обвалами свинца.
И снова говорили горожанки:
— Так провожают павшего бойца…
***
Как без вести пропавших ждут,
меня ждала жена.
То есть надежда,
то слеза
без спросу упадет.
Давно уж кончилась война,
и не моя вина,
что я в разлуке целый год,
что столько горестных забот.
……………….
Жестка больничная кровать,
жестка и холодна.
А от нее рукой подать
до светлого окна,
там за полночь не спит жена,
там стук машинки, скрип пера.
Кончай работу, спать пора,
мой друг, моя помощница,
родная полуночница.
Из-за стола неслышно встала,
сняла халат, легла в постель.
А от нее за три квартала,
а не за тридевять земель,
я, как в окопе заметенном,
своей тревоги начеку,
привыкший к неутешным стонам,
к мерцающему ночнику,
лежу, прислушиваясь к вьюге,
глаза усталые смежив,
тяжелые раскинув руки,
еще не веря в то, что жив.
Но мне домой уйти нельзя,
трудна, длинна моя дорога,
меня бы увезли друзья,
их у меня на свете много,
но не под силу всем друзьям
меня отсюда взять до срока.
Жду. Выкарабкиваюсь сам,
от счастья, как от звезд, далеко.
Но приближается оно,
когда ко мне жена приходит,
в больничный садик дочь приводит,
стучит в больничное окно.
Ее несчастье не сломило,
суровей сделало чуть-чуть.
Какая в ней таилась сила!
Мне легче с ней и этот путь.
Пусть кажешься со стороны ты
скупой на ласки, слезы, смех,-
любовь от глаз чужих укрыта,
и нежность тоже не для всех.
Но ты меня такою верой
в печальный одарила час,
что стал я мерить новой мерой
любовь и каждого из нас.
Ты облегчила мои муки,
всё вынести мне помогла.
Приблизила конец разлуки,
испепеляющей дотла.
Благословляю чистый, чудный,
душа, твой отблеск заревой,
мы чище стали в жизни трудной,
сильнее — в жизни горевой.
И все, что прожито с тобою,
все, что пришлось нам пережить,
не так-то просто гробовою
доской, родная, задушить.
***
Первая смерть
Ты знаешь,
есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть
однокашника, друга…
Мы ждали разведчиков в жаркой избе,
молчали
и трубку курили по кругу.
Картошка дымилась в большом чугуне.
Я трубку набил
и подал соседу.
Ты знаешь,
есть заповедь на войне:
дождаться разведку
и вместе обедать.
«Ну, как там ребята?.
Придут ли назад?.» —
каждый из нас повторял эту фразу.
Вошел он.
Сержанту подал автомат.
«Сережа убит…
В голову…
Сразу…»
И если ты
на фронте дружил,
поймешь эту правду:
я ждал, что войдет он,
такой,
как в лесах Подмосковья жил,
всегда пулеметною лентой обмотан.
Я ждал его утром.
Шумела пурга.
Он должен прийти.
Я сварил концентраты.
Но где-то
в глубоких
смоленских снегах
замерзшее тело
армейского брата.
Ты знаешь,
есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть…
Говорили по кругу —
и все об одном,
ничего о себе.
Только о мести,
о мести
за друга.
***
На старой границе
— Пожалуй, не стоит вертаться.
Давай заночуем в горах.
Не хочется мне расставаться,
прощаться с тобой второпях.
Давай заночуем в Карпатах,
под звездами ночь проведем,
на этих уступах щербатых,
где люди поставили дом.
И мы с лейтенантом Степновым,
усевшись на круглые пни
под низким навесом сосновым,
опять остаемся одни,
одни, как в тревожном секрете.
Но это, конечно, не так:
за той крутизной в сельсовете
командует бывший батрак.
А раньше за той крутизною
держава кончалась моя
и черной полоской лесною
чужие тянулись края.
А раньше здесь были заставы.
И ты, лейтенант, оглянись:
какими дорогами славы
в Карпаты идет коммунизм!
… Ночуем на старой границе,
которой не видно уже.
И нам почему-то не спится
в горах на былом рубеже.
Мы всю ощущаем планету
и каждый ее поворот.
Стирая границы,
по свету
Свобода на запад идет.
Ее в деревнях и столицах
народы выходят встречать.
Еще нам на старых границах
придется не раз ночевать…
— Пожалуй, придется…—
И снова
прощаемся мы за селом.
И лошадь уносит Степнова,
и цокот умолк за холмом;
и солнце прошло по эмали,
слегка пожелтив синеву…
И там, где мы ночью дремали,
колхозники косят траву.
***
Победитель
Мускулистый, плечистый,
стоит над ручьем.
И светило восходит
за правым плечом.
И солдатских погон
малиновый цвет
повторяет торжественно
майский рассвет.
Он стоит у вербы
на родном берегу,
трехлинейку привычно
прижав к сапогу.
И от яловых, крепко
подбитых сапог
разбегаются ленты
проезжих дорог.
Он на запад ходил,
на востоке бывал
и свободу граненым
штыком отстоял.
Победитель стоит —
крутолобый, большой,
с благородной, широкой
и чистой душой.
И его гимнастерки
зеленый отлив
повторяет расцветку
и пастбищ, и нив.
Это он в сорок пятом
на дымный рейхстаг
поднял красный, крылатый,
простреленный флаг.
Он стоит над прозрачным
весенним ручьем,
и увенчана каска
рассветным лучом.
И родимых небес
голубые шелка
окаймляют штандарт
боевого полка.
***
Новоселье
Осень скачет сквозь ненастье
на поджаром иноходце.
Иноходец рыжей масти,
грива в легкой позолотце.
Там, где соляные копи,
где тропинка круто вьется,
осень
прямо на галопе
осадила иноходца,
соскочила у колодца,
постояла у окна.
И
как прыснет,
как зальется
и как зашумит она!
Говорят ей из окна:
— Заходите, осень!
Просим!
Хватит сала и вина
и веселья хватит,
осень!—
В этом доме новоселье
солотвинского горняка.
Дом горняцкою артелью
выстроен наверняка.
Камень в камень
ладно втесан,
и в стене бревно к бревну
так приструганы.
как осень
к урожаю и вину.
Зван сюда маляр бродячий —
брел он мимо по лесам.
Пожелать зашел удачи
нехмелеющим гостям.
Он желает солекопам
полной чаши,
долгих лет.
… И уже по горным тропам
пробирается рассвет.
Но опять смычки коснулись
струн тугих.
Все очнулись,
все качнулись,—
танцев не видал таких!
Закружился каруселью
новый дом,
и невпопад
разноцветною метелью
закружился листопад.
И не разобрать с налету —
ярче кто, шибче кто?
Сыплет осень позолоту
на карпатское плато
и опять коня торопит
через дымный перевал.
… Короли окрестных копей
спать идут на сеновал.
***
Осень
Перешагнула осень порог —
и
в Закарпатье.
Каждая рощица
и бугорок
в ситцевом платье.
В каждое озеро клены глядят,
листья роняя.
— Здравствуй,—
сказал
запыленный солдат,—
область моя нестепная.
Камень на камне,
дуб на дубу,
ветер на ветре.
Я не кляну
ни тебя,
ни судьбу.
Верьте —
не верьте.
Ты и такая мне дорога,
многих дороже.
Встанут
до самого неба стога,
будут
плоты осаждать берега,
в камни скуем бездорожье.
Здравствуйте, рощи!
Будьте добры
кланяться в ноги.
Вон лесорубы
острят топоры,
сев у дороги.
Вон лесорубы
песни поют.
Слушайте, рощи.
Я не слыхал за дорогу свою
лучше
и проще.
В песне особенные слова —
все про свободу.
… С кленов оранжевая листва
падает в воду.
Листья
плотами
стоят у запруд,
пляшут на месте.
… Осень и зрелость,
песня и труд —
издавна вместе.
***
Дорога в Карпатах
Хлеб и соль я поберег —
далека дорога.
Нужно вдоль и поперек
этот край пройти.
Я не пожалею ног —
стран таких немного.
Можно десять пар сапог
износить в пути.
Виноградная лоза
оплетает села.
Как безумная слеза —
мутное вино.
Широко раскрыв глаза,
пыльный и веселый,
через реки и леса
я иду давно.
Я иду по склону гор —
будто поднят полог:
не видал я до сих пор
скал таких и трав.
Начинает разговор
спутник мой — геолог.
Затеваем жаркий спор,
в споре каждый прав.
Он показывает мне
голубую глину.
Я о мачтовой сосне
говорю ему.
В предвечерней тишине,
выйдя на равнину,
я увидел, как во сне,
горный кряж в дыму.
Переходят речку вброд
пастухи и козы.
Лесоруб домой идет,
лесоруб спешит.
Оплетают небосвод
бронзовые лозы.
После песен и забот
Закарпатье спит.
Только я один не сплю —
путь держу на Севлюш.
До чего же я люблю
по ночам брести!
До чего же я люблю
под ногами землю!
А над головой люблю
звездные пути!
***
Я пришел в шинели жестко-серой,
выданной к победному концу,
юный, получивший полной мерой
все, что полагается бойцу.
Для меня весна постлала травы,
опушила зеленью сады,
но опять из-за военной травмы
побывал я на краю беды.
Сон мой был то беспробудно жуток,
то был чутче гаснущей свечи,
жизнь мою спасали много суток
в белом, как десантники, врачи.
На Большую землю выносили
сквозь больницы глушь и белизну,
словно по завьюженной России,
первою зимою, в ту войну.
Смерть, как и тогда, стояла рядом.
Стыл вокруг пустынный, черствый снег.
Кто-то тихо бредил Сталинградом,
звал бойцов, просился на ночлег.
Все мои соседи по палате,
в белоснежных, девственных бинтах,
были и в десанте, и в блокаде,
и в других неласковых местах.
Мы врага такого одолели —
никому б его не одолеть,
на войне ни разу не болели,
а теперь случилось заболеть.
Наша воля делалась железной
с каждой новой битвой, с каждым днем.
Есть еще силенки,
и болезни
тоже одолеем и сомнем.
Я угрюмо зубы сжал до хруста,
приказал себе перетерпеть.
Незачем, пожалуй, править труса,
выбор небольшой: жизнь или смерть.
Медленно пошел я на поправку,
вытянули жизнь мою врачи,
как весною чахнущую травку
из-под прели добрые лучи.
Вопреки сомненьям маловеров
и наперекор всем, кто не ждал,
как тогда, в шинели жестко-серой,
на ноги я крепнущие стал.
И опять в больничном коридоре
я учусь ходить —
хожу смелей,
всем ходячим недругам на горе —
став и несговорчивей и злей.
Ждет меня любимая работа,
верные товарищи, семья.
До чего мне жить теперь охота,
будто вновь с войны вернулся я.
***
Катюша
Дочка у меня. Такая милая,
милая, как дети всей земли.
Землю полюбил я с новой силою,
новые мечты ко мне пришли.
Пусть же наши беды, наши трудности
будут для нее уже не в счет.
От грудного возраста до юности
сколько рек в пустыню потечет,
и ее ровесники зеленые,
из гнезда вспорхнувшие дубки,
выпестуют степь засолоненную,
выходят зыбучие пески.
Пусть же в каракумское безбрежие,
где и мне пришлось топтать песок,
с Каспия ветра ударят свежие,
из Амударьи свернет поток,
чтоб на зорьке девочка несмелая
собирала дивной красоты,
не от пота, не от соли белые,
не от крови красные цветы…
Дочку я свою назвал Катюшею
(это имя приберег с войны),
помня, как над реками, над сушею
были небеса опалены.
Вот она, еще не зная многого,
с полуслова понимает мать,
и посменно бабки нрава строгого
возят на бульвар ее гулять.
Скоро встанет на ноги и первые
в будущее сделает шаги.
Как боятся этого, наверное,
наши с нею общие враги!
И сегодня злей не потому ль они,
что с ее рожденьем я сильней,
что меня ни засухой, ни пулями
разлучить они не могут с ней —
с беззащитной, крохотною, милою,
без которой свет уже не мил,
для кого грядущее планирую,
для кого отстаиваю мир.
И она пытливо, с удивлением
из коляски смотрит на меня —
наше молодое поколение,
от рожденья сто четыре дня.
***
