Скажите, вы верите в судьбу? Верите в то, что, придя в этот мир, мы всю жизнь движемся по размеченной лишь для нас дороге?.. Что никуда не сможем свернуть?
Этот вопрос беспокоил многие умы. Из развлечения или же в поиске опоры, люди часто размышляют высоких материях... однако становятся ли они от этого более понятными?
Я родился в богатой семье — наверное, даже в слишком богатой для такой сорвиголовы. С самого детства за мной по пятам ходил слуга-дворецкий, в случае необходимости буквально за шкирку оттаскивая от китайских ваз и японского фарфора. Наверное, поэтому мне и хотелось зарычать на него по-звериному да вцепиться в руку, когда он сюсюкал со мной при взрослых.
Взрослые, которых я так и не научился называть иначе, были страшно занятыми людьми; у них не находилось времени даже на то, чтобы посидеть со мной на диване. А так как управы моего надзирателя становились все жестче, я рос нелюдимым. Что бы ни делал, я чувствовал себя лишним — чем-то вроде несуразной мебели, тумбочкой на колесиках, которую ни в угол поставить, ни на улицу выбросить.
Когда я начал вступать в пору осмысленных мыслей и веселых игр вроде «разбей окно», наш старенький особнячок решился на весьма нелепую шутку. Начав ее около полуночи, к утру он сгорел до основания. Из взрослых не выжил никто.
Я сильно перепугался тогда — глупый малыш, перед которым смерть впервые распахнула свои затхлые одежды. Я бежал прочь, не разбирая дороги, несколько ночей ютился в подворотнях, страшась показаться на улицу. Лишь на четвертый день я начал понемногу осознавать, что все еще жив. Я вернулся к пепелищу... однако первым встретил именно своего надзирателя.
Он бросился ко мне, отвесил тяжелую оплеуху и дал пинок под зад. И я, грязный и заплаканный, снова побежал прочь, рыдая и не веря в происходящее. Конечно, я понимаю его сейчас — дворецкому не нужны были товарищи, раз дело шло к дележу денег. Он безусловно рисковал, однако, ему повезло: после пережитого я не мог издать ни единого звука, не мог даже заскулить, как самая настоящая бездомная собака. Перед пинком дворецкий сорвал с моей шеи платиновый медальончик — лишив имени, адреса и судьбы. Через неделю я попал в приют, где содержались грязные и нищие малыши, и на долгие годы стал одним из них.
На волю я сбежал когда начал вступать в пору юношества: лишь тогда моя чаша переполнилась постоянными побоями и обстановкой вражды среди тех, в ком я надеялся найти друзей. Конечно, в приюте кормили и хоть изредка позволяли купаться, но это были единственные отличия от своры собак, умело стравленных погонщиками.
По вольным улицам, где «хватай-беги-ешь-спи» было официальной религией, я бродил недолго... сами знаете, куда ведут такие дороги. Мне повезло, и я оказался в армии. В то время как раз начиналась очередная война, в которой солдаты из разных стран под синим флагом сражались за нефть, думая, что свергают «последних диктаторов».
Это была ужасная война — как все войны, глупая, и как все жестокая. Меня распределили в саперное подразделение... если его можно так назвать. Не умея обезвреживать взрывчатку, мы должны были найти ее и сделать так, чтобы ни один солдат не наступил на мину.
Таких, как я, было двадцать во взводе, и нас всегда пускали впереди колонны для обеспечения быстрого и относительно безопасного прохода. Любой ценой.
На моих глазах погибли многие, ставшие мне друзьями. До сих пор мне снится это по ночам: вспышка, яркая, как от удара в голову, и следом за ней оглушающий грохот. И брызги, разлетающиеся вокруг — словно соленая волна налетела на пирс. Теплая, алая волна.
Конец войны я помню плохо. К тому дню из старого состава взвода остался я один. Теперь некоторые называют это везеньем, иные же опускают глаза. Находятся и те, кто верят в судьбу. Что же до меня, я возвращаюсь в прошлое и вновь проживаю погрузку в громадные самолеты, долгое нудное гудение моторов, дозаправки на военных базах, раскаленных солнцем добела. Вспоминаю пацифистов, столпившихся с плакатами за полицейским кордоном. Их крики и плевки, ругань полицейских, орудующих дубинками, тряску крытых армейских грузовиков.
Моим везением заинтересовались не только сослуживцы; после войны я был перераспределен на один из секретных объектов. Ученые, если их так можно назвать, вкалывали мне какую-то дрянь и заставляли искать мины на искусственном минном поле. И, хотя от уколов мне хотелось стошнить, покатиться по полу или завыть на луну — я искал мины, словно собачка Павлова, впитывая все новые рефлексы.
А когда действие инъекций спадало, я лежал недвижимо на полу своей камеры и сквозь решетку смотрел на залитые луной облака.
Однажды, когда меня вели на очередной сеанс «миноискательства», я поныл: с меня хватит. Неожиданно, в полном молчании, я бросился на охранников и покалечил обоих. Еще троих я располосовал около контрольно-пропускного пункта базы.
...Наверное, мне повезло, что армия не заинтересовалась моей смертью и никто не стал искать меня. Наверное, повезло. Хотя, если подумать, это могло оказаться судьбой.
На воле, я снова столкнулся с вопросом выживания: ведь я умел лишь искать проходы в минном поле.
Я воровал... удирал со всех ног, зажимая в зубах кусок мяса с прилавка, или же булку, которую подают к чаю. Я бродил по помойкам, выискивая среди отбросов куски черствого хлеба или очистки картофеля... До рваных ран дрался за право первым осматривать мусорные бачки в кварталах богачей.
Хуже всего приходилось зимой, ведь в подъездах домов не отоспишься. Уснув же на улице, рискуешь не проснуться вовсе. Хорошо, если удавалось найти кучу не убранных листьев и устроить в них подобие берлоги... Такие зимы пролетали незаметно. Однако с тех пор как наш мэр слезно поклялся держать город в чистоте, бездомные лишились последних убежищ. Я три раза болел воспалением легких; хорошо, что, кроме врагов, у меня были и друзья.
В последний раз я чуть не умер, и меня перетащили к отшельнику, вырывшему в лесах настоящую землянку... Он многое рассказал мне о травах. И о Судьбе. Да и много еще о чем. С тех пор один вопрос не дает мне покоя: если судьба — это наше прошлое, вернувшееся к нам, ее тень должна иметь границы... Некогда сотворенное зло возвращается к тому, кто породил его; становясь огненной пыткой, оно само сгорает. Думая о прожитых днях, я смотрю по ночам на серебристые облака и тихонько плачу — начиная осознавать, что обозначают минуты покоя, все чаще снисходящие на меня.
Теперь я люблю бродить по городу, наслаждаясь последними днями осени перед приходом холодов. Эту зиму я так же переживу у отшельника: ведь еще о многом нужно поговорить, а потом... Наверное, пойду, куда глаза глядят в надежде обрести то, что станет для меня единственной правдой. Я ведь заплатил за нее сполна и увидел страдания мира. Я прожил их не отвергая, стал их частью. Теперь же пришла пора выходить из холодной тени, которой они укутали мою жизнь. Потому что, сколько ночи не длиться, за ней приходит рассвет.
А пока... вокруг осень, улица и люди, спешащие мимо. Некоторые останавливаются напротив, у хлебного ларька, и тогда их глаза отрешенно скользят по мне. Прямо, как у этой девушки сейчас — того и гляди, сморщит свой носик в гримасе отвращения. Хм... да я и сам знаю, как выгляжу: одно ухо наполовину оторвано, другое сломано в драках, постоянно воспаленные глаза и свалявшаяся шерсть... вряд ли во мне можно узнать ту чистокровную немецкую овчарку, которой я был рожден в этот странный мир. В этот страшный мир... и какой-то еще. Я знаю, что должно быть что-то еще, кроме страданий и боли... и я знаю, что найду это следующей весной...
Я вздохнул и положил голову на переднюю лапу. Светило солнце, было тепло, и моя верхняя губа чуть вздернулась, обнажив желтые, старые, но все еще крепкие клыки. Девушка напротив купила хлеб, вновь пробежала по мне взглядом. И почему-то ей показалось, что я улыбаюсь.
Я сонно прикрыл веки. Улыбаюсь... Да разве могут собаки улыбаться? наверное, нет. Ведь для этого нужно иметь немного больше, чем есть у нас. Для этого нужно быть людьми.
Светило солнце, было тепло, и ветерок ласково гладил мою потрепанную шерсть. Было хорошо, и, проваливаясь в дрему, я посапывал, словно маленький щенок.
...А люди спешили по улице, и некоторые равнодушно скользили взглядом по большой бездомной овчарке, лежащей на лужайке у самого тротуара. Многим собака казалась несчастной из-за худобы и потрепанной шерсти, но были и другие — замечавшие ее широкую улыбку. И глаза таких людей теплели, и они на мгновение замедляли шаг. Что-то важное и в то же время, очень простое, поднималось с глубины их сердец, и люди хмурились, силясь распознать нечто давно позабытое. Тепло, свет, легкость... почти как в детстве. Разве мог один лишь взгляд на бездомную овчарку вернуть им безмятежность?
Они замирали всего на секунду. Одну лишь секунду смотрели они на спящую собаку. Но в эту секунду ясный свет озарял их — так, что не оставалось теней.
А потом спешили дальше.
Вперед.
Как им всем казалось.
